© М.Яковлев. Время дороги

И тут же встречаю знакомого монаха. Мы рады друг другу. Зовёт нас скорей на ужин, дела потом. Вошли как раз к молитве, стали за крайним столом. Спели "Господи, помилуй...", садимся. За нашим столом едят рабочие, приезжие и паломники. Монахини и монастырское начальство - напротив, вдоль стены, под образами. Гречневая каша, жареные кабачки, огурцы, помидоры, чай. Кто бы мог подумать, что мы такие голодные! После трапезы встаём на краткую благодарственную молитву. Потом все становятся на колени, опускаемся и мы. Коренастый монах начинает читать что-то вслух. Перед ним на аналое большая книга, горит свеча. Что-то он долго читает (потом мне объяснили, что здесь после трапезы принято читать вечернее правило, но я совершенно не готов к молитве. Я смотрю на красный огонёк лампадки и прошу у Господа, чтобы он дал мне терпения достоять до конца. Все стоят образцово так, опустив головы, кто-то всё крестится рядом. Пытаюсь вслушаться, но дико ломит колени... Наконец встаём. Благочинный благословляет, и мы выходим наружу. На улице стемнело, в небе тучи, далёкий гром. Идём к машине за образцами. 0бразцы заносим прямо в келью к нашему другу. А там уж ждут, собралось несколько знакомых лиц из братии, пусть выбирают. Я знаю, это будет долго, читать тут любят. А пока есть время, можно походить внутри ограды и подняться к храму и посмотреть вокруг. Я люблю здесь бывать, люблю монашескую сдержанную радость. Впервые мы приехали сюда в конце весны, довольно поздно, как говорят, на ночь глядя. Нас первым делом отвели на кухню, сварганили глазунью с картошкой, проводили в гостиницу, заботясь о том, как бы получше устроить ночлег, хлопотали, чтобы никто не будил нас, пока не выспимся; всё очень сдержанно, без суеты...

Бытует, правда, и такое мнение о монахах: "им так положено". Как будто речь идёт о добрых пришельцах из чужих миров или о заранее оплаченных услугах сервиса. Ну не странно ли, что те, которые ещё недавно жили среди нас и тоже высмеивали кого-то, и пили, и обижались, и мстили, потом, вдруг, выпали из поля нашего зрения (у кого друг, у кого-то сосед или родственник) и объявились в монастыре? Не странно ли, что они теперь встречают нас так участливо и заботливо? С чего это вдруг? А не странно ли, что мы и не думали шутить над ними, не выставляемся своей свободой, не считаем себя умнее их? Не странно ли, что существуют на земле такие огороженные пространства, которые переживают царства, смены властей, эпох и цивилизаций? И при том не изменяют ни своего устройства, ни уклада, ни радушия? Как сказал мне один паломник: "Странное дело, вхожу сюда словно в гостиницу, готовую в любую минуту стать моим домом".

По бугристым ступеням забираюсь наверх. Здесь ветерок. Двери собора приоткрыты, слышно, как инок читает псалтырь. Безлюдно. По ту сторону собора, снизу, звуки городка, а по эту - шум дубов, да мои шаги по камням. Дотронулся до столбика чёрной оградки - гладкая твердость покрашенного металла. Могила Пушкина. Белый конус и крест. Как-то я попросил приятеля сфотографировать меня, на этом месте. А когда щёлкнул затвор, до меня дошло, что я стою спиной к памятнику и улыбаюсь...

Но разве можно представить себе этот мир без Пушкина? Русскую литературу? Мы же зачахнем в грусти и самоедстве; наша классика скиснет на третий день, а про нынешних и говорить не приходится. Само его присутствие в языке - живительно, это наша "кровь с молоком"! Стоять у Пушкина и не улыбнуться?

Его родовое Михайловское в пяти верстах отсюда; здесь он задумал и написал "Бориса Годунова" - первое по-настоящему великое своё творение, и есть там строки, навеянные монастырским духом. Первый стих сцены в келье Чудова монастыря оказался к тому же и пророческим: эту строку провёл по белому полю одинокий скорбный возок с его застывшим телом, и получилась она самой длинной строкой на свете - от Петербурга до Святогорского монастыря: "Ещё одно последнее сказанье - и летопись окончена моя".

Сзади меня, за стеной собора, придел Пресвятой Богородицы Одигитрии. Предел земного пути поэта. Здесь всё закончилось.

Возникает много параллелей: родился в Москве, можно сказать, под сенью Богоявленского собора (вполне возможно, и крещён в нём); умер в Петербурге - "в сем омуте" ("Не дай застыть душе поэта, ожесточиться, очерстветь, и, наконец, окаменеть в мертвящем упоенье света"); отпевают его в Конюшенной церкви: "3 февраля в 10 часов собрались мы в последний раз к тому, что ещё для нас оставалось от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись...", - вспоминал Жуковский (а откуда ж ещё трогаться тому, кто большую часть жизни провёл в дороге?); и, наконец, погребают тело здесь, в Святых Горах, под стенами Успенского собора. Для любого христианина названия, безусловно, много значащие. Всё очень как-то по-пушкински получилось у него.

Но не даёт покоя вопрос: что таил в себе этот путь, это "последнее сказанье"? И не сопровождал ведь никто - так уж получилось, не побежал никто за ним по снежной колее, чтобы подольше не терять из виду возок, покачивающийся на ухабах крестьянской колыбельной зыбкой... Выкатилась тихо, сиротливо, и покатилась по России. И славы не было: никто не знал, кого везут, крестилися вослед привычно - мало ль на Руси покойников? Строка судьбы очищена от всяких притязаний, от почестей, от сплетен, от друзей, и от семьи, когда ты не игрой воображенья, не силою нужды, но волею Того, Кому был всем обязан и прощён, влеком теперь... В сей зыбке, как в кораблике, течёт по снегу высокий внемлющий покой. Вот чистота, вот ясный путь - "последнее сказанье"... Цена бесценная.

Звякая колокольчиком, по завьюженной Псковщине тянут лошадки свой незавидный скарб.

Вот и монастырь, в сугробах, в шапках белых; встречайте, молчаливые отцы. Открылися врата, сгребая снег углами; последний скрип саней. Приехали. Посовещавшись, решили поместить пока в приделе, подняли гроб (он не тяжёлый), понесли...на лесенке б не поскользнуться, не запнуться... В приделе Одигитрии, опередив несущих, затеплили свечи; приволокли дубовый стол, гремя по полу ножками; установили...

Скоро, скоро удостоен
Будешь Царствия небес.
Путник, ляжешь на ночлеге,
В пристань, плаватель, войдёшь.

  

Вошли со снегом на ногах, дымясь морозом, запыхавшись; внесли. Поставили. И сняли крышку; шурша одеждами, перекрестились, постояли, глядя на него, и вышли...

"...Никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли... какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание..." (В. Жуковский). С таким лицом преодолел он этот долгий путь; с таким лицом лежал и слушал ночную долгую псалтырь; с таким лицом сошёл в могилу; и верится, что и сейчас с таким лицом лежит....

Придел Пресвятой Богородицы довольно мал, от силы человек на двадцать; в ночь с пятого на шестое февраля 1837 года стоял в нём гроб великого поэта. С иконы на тело Пушкина смотрела Матерь Божия Одигитрия, Путеводительница, у ног которой и завершился этот путь.

И всё-таки ещё не точка: не будь здесь праха Пушкина, пришлось бы туго и монастырю - не избежать ему, скорей всего, ни разрушений, ни перестроек, ни мерзости. Но монастырь, благодаря в немалой степени поэту, стоит доныне, как и прежде. Без ущерба.

Утром проснулся чуть свет, что событие для меня и что оказалось как нельзя кстати, чтобы успеть закончить начатое вечером. Погода стояла замечательная, ночная прохлада ещё держалась в тенистой сирени, под которой поблескивала наша машина, с открытыми настежь дверками кузова и откуда я всё достаю и достаю и укладываю в пустые коробки, плотные и твёрдые, как обрезки берёзовых досок, книги.

К завтраку с делами было покончено. После трапезы я поднялся к своему знакомому монаху и передал накладные. Мы обнялись и простились. Благочинный, с виду неприступно-строгий (а на самом деле нежнейший человек), тепло благословил нас, и мы отбыли с Богом по знакомой мне дорожке, жалея лишь о том, что не удалось побывать в Михайловском. Весь наш маршрут рассчитан по дням, и уже через сутки нас ждут в Москве.

Наша маленькая команда снова "на марше". Сзади душный кузов уазика, забитый распотрошёнными пачками, ящиками и коробками с литературой. И всё это сейчас покачивается стоически, подрагивает и подпрыгивает, ждёт твоих рук. И знаю, что ещё не раз, согнувшись, залезешь туда, окинешь взглядом своё хозяйство... и снова роешься, мокрый как мышь, вскрываешь, вытаскиваешь, откладываешь, отмечаешь, роняешь, путаешь, ищешь, вспоминаешь, уговариваешь, двигаешь, подгоняешь себя, психуешь, находишь, собираешь, таскаешь, переговариваешься, шутишь, вздыхаешь, заполняешь, считаешь, бежишь, получаешь, прощаешься, отдуваешься, хлопаешь, отбываешь... иногда запеваешь, веселя напарника...

Едва почувствовали под колёсами родной асфальт трассы, пошёл дождь. Хороший дождь - молодняк! Всё занялось весёлыми струями. Речка Исса. Нечто библейское... Терехово. Волхово. Во куда волхвы добрались! Искали, что ли, чего? Может, нашли. Опочка. Отсюда берём чуть левее - на Киев, прямо дорога на Полоцк. Мартиново. Кисели. Славные кисели тут варивали, поди, на всю округу хватало. И дождь кончился. Алоль... Алоль, алоль! Детский голосок той ещё Руси - дубравной, звонкой. Пустошка. Городок вдоль шоссе. Ну что ж, вполне подходящее имя для его непритязательности, хочется погладить его, как дворняжечку. От него идут две дороги: одна - на Смоленск, через Невель, другая - в Великие Луки. Мы едем в Смоленск. В Великих Луках нам никогда не везло: то настоятеля не застанем, то конкуренты опередят, то товар не берут - денег нет. Один раз мы даже ночевали там... Была история.

Итак, мы едем на Невель и на Смоленск. Дорога не "главная", незнакомая. Продолжаем считать деревеньки. Крупея. Эта река такая. Не гляди, что маленькая - по весне "крупенится", крутит льдышками, поднимется под самый круп лошадиный... Только верхом и перейдешь её. Гультяй... Всякий раз представляешь государева дьячка, который составляет перепись дворов, уточняет названия и заносит в "Писцовую книгу": учёт - первое дело!

"Деревня-то как прозывается?" - "Да какая деревня, сам вишь, какая деревня: три кола - три двора..." - "Прозвание должно быть". - "Да нет у ней никакого прозвания. Гультяй тут жил... дак ево с Петрова дня того..." - "Вот, стало быть, и зваться ей - Гультяй. Мне тут с вами балакать некада, у меня ещё две волости не списаны"... Примерно так.