© М.Яковлев. Время дороги

За мостом дорога раздваивается. Прямо - продолжение трассы, но я прошу напарника взять правее - на корявое шоссе, ответвляющееся параллельно трассе. Я решился на это в последний момент. Решился не очень уверенно и даже готов был изменить решение в случае какого-либо неудовольствия со стороны напарника, и даже не стал бы настаивать на своем. "Вот видишь, - сказал бы я совести, - я честно пытался заехать туда, но, видно, не судьба, придётся как-нибудь в другой раз". И на какое-то время мне хватило бы этого оправдания...

Дело в том, что эта дорога проходит через село, где на кладбище похоронена мама. Два года как я не могу выбраться к ней. Но если бы я сейчас проехал мимо, другой дорогой (хотя бы и с учётом всех обстоятельств), и удалялся бы всё дальше и дальше от этого места и попал бы в такую даль, откуда при всём желании невозможно было бы, опомнившись, возвратиться к ней, то что стало бы тогда с моим оправданием? А со мной?

Вот и село, вот и магазинчик, автобусная остановка... За ней под широкими липами кресты, оградки, надгробия, вороны и галки. Пробираясь по кладбищу, вспоминаю дорогу, путаюсь в лабиринте могилок, кружу где-то рядом, никак не найду. Пошёл назад, повернул и наткнулся...

Заросла совсем могилка. Какие-то сорняки, засохшие ветки, грязный стаканчик с увядшими цветами, свечные огарки. Я начинаю дёргать за толстые гадкие стебли, но они не выдёргиваются и тогда я выдергиваю их с корнем, бросаю и снова рву, и снова дергаю за что-то, вычищаю... Вроде стало получше. Мама, я пришёл.

После инсульта мама не могла говорить, забыла слова. Мир для неё лишился имён и названий. Она любила рассказывать, всё хотела что-то сказать и теперь не могла, не получалось. Я приходил и начинал шутить, обращался с ней так, будто ничего не случилось, я шутил, чтобы хоть как-то отвести её от этого ужаса, мне казалось, что так ей будет легче. А мама улыбалась и вела себя так, как мне и хотелось. Чтобы было легче мне... А надо было всего-то навсего посочувствовать, пожалеть, поплакать вместе. Потом была больница, она перестала двигаться. Когда я приходил, она говорила глазами, всё время спрашивала: как я? как девочки? как на работе? Когда было больно, мама закрывала глаза. Однажды я заметил, как она стала смотреть вокруг себя, настороженно, испуганно, так, что и сам я стал озираться, ища причину её беспокойства, за изголовьем кровати, в углу у окна... Кого она видела? Что так пугало её? Помню отца, когда он вышел из реанимации, и я всё понял до того, как он сказал: "Нет больше нашей мамки". Помню подметавшую рядом нянечку, её толстую спину, её певучее: "Ну что ж ты так горько плачешь, дедушка?", - подмела и ушла. Помню расшатанный брезентовый кузов ЗИЛа и гроб, подскакивающий, сдвигающийся, гремящий. Я был с ним один на один. Я ровнял его, придерживая сверху, не хотел садиться на него, но я не знал, что делать, потому что его снова и снова подбрасывало... Я прижимал его локтями, садился рядом и обнимал его, и проклинал каждый ухаб и каждую выбоину... Ни одна дорога не казалась мне такой бесконечной, как та, по которой мы везли хоронить свою "мамку". Я представлял, как вздрагивает её маленькое тело, как мотается её голова со сжатыми мёртво губами, как вздрагивают каждый раз её руки, которые столько раз будили меня в детстве, в школу, на работу, и я просыпался легко и блаженно, а руки всё гладили меня её ладошками, всё гладили... На похоронах я не плакал; когда прощались - не плакал, когда закапывали её - тоже не плакал. А потом много пил, трепался и курил на деревенском дворе и мерился силушкой с местными мужиками. Был май, цвели сады...

Дорога пошла под горку и потом круто на гору, и вот уже скоро справа покажется на холме деревенька с детским названием Вишенки. Родина мамы. Весной холм действительно покрывался сплошной белой кипенью вишнёвых садов. Тульская область. Шоссе наше узенькое, но уютное, горка за горкой, и каждую минуту что-нибудь новенькое. Явится вдруг покатое поле и стадо, сходящее неторопливо к ручью, деревенские девчонки, идущие с речки, помашут рукой, и ты ответишь им тем же, не успев сообразить, что никогда их больше не встретишь, что видел ты их в последний раз... А то с пригорка распахнётся взору незнакомая местность, вся в солнце, глянет на тебя, как с ладони, так, что ухватится глазом каждая её подробность до последней чёрточки: и деревенский пруд со старой ивой, и кривобокий коровник, и бабулька, выволакивающая мешок из сарая, и штабель свежетёсаных бревен с вырубами на концах, и завалившийся трактор в канаве, по которому один мужик лупит кувалдой, а двое других то ли спорят, то ли договариваются о чём-то, и девчушка с жёлтым бантом, упавшая в лопухи, догоняя ребят на велосипедах, и просёлочная дорога, ползущая вверх через поле, в далёкий дымчато-синий лес... И вот пропадёт эта картинка, и побегут за ней овраги и рощи, ни постройки, ни человека, и вымахнет из-под земли сосновый лес, и зарябит от солнца в глазах, и ты переведёшь взгляд на водителя, на его задумчивое лицо и откинешься на спинку сиденья, и прикроешь глаза, и тоже задумаешься о чём-нибудь