-3-
МЕДСЕСТРА ЧУРОВА
Старшую медсестру Галину Григорьевну Чурову в "Искре" недолюбливали. Пожилая, невысокого роста, сухощавая, с глазами-буравчиками, она говорила резковатым, прокуренным голосом. Вместо обычного сестринского колпака, Чурова носила белую косынку с маленьким красным крестом. И частенько любила повторять, что в войну была парашютисткой.
По совместительству Чурова работала у нас методистом. Когда Галина Григорьевна дежурила на нашем отделении, то непременно наведывалась к одному мальчику из Ленинакана. Пока стояла теплая погода, Варшам Акопян все время проводил в постели на веранде. После операции его обе ноги были в гипсе с большой распоркой между стоп.
- Ну как, Варшам-джан, - сказала Галина Григорьевна, в очередной раз присаживаясь у изголовья его кровати. - ты уже написал домой, чтобы тебе прислали твои аппараты? Руки у тебя хорошие? Хорошие. Так вот, скоро гипс снимут, и ты будешь учиться ходить с костылями в аппаратах, - добавила она таким тоном, как будто выносила приговор.
- Да, джана Галина, я написал.
И Варшам показал ей листок, заполненный армянской вязью.
- Ты уж будь другом, пиши по-русски, чтобы я могла знать точно, попросил ты аппараты или нет.
- Джана Галина, мой мама не может читать русский письмо.
Это было, как я бы теперь выразился, вполне резонно.
Тяжелые дети, попавшие в "Искру", были, как правило, слишком запущенными по заболеванию. Поэтому ходить учили только тех, кто мог владеть руками настолько, чтобы удержать костыли. Варшам Акопян как раз подпадал под эту категорию.
За год до "Искры" мне сделали пластмассовые тутора без стоп, которые мама всегда одевала мне, когда мы ходили гулять. Без них мои ноги подгибались, одно колено упиралось в другое. И я не способен был сделать ни шагу. Перед тем, как одеть мне тутора, мама обувала меня в ортопедические ботинки с высокими голенищами. Одевание туторов стоило нам с ней поистине титанического труда, - особенно, конечно, маме. Мои ноги были до такой степени непроизвольно напряжены, что ей приходилось ловить момент, когда они хоть немного расслабятся, - а это продолжалось порой не больше двух-трех секунд, - чтобы успеть втиснуть мне ногу в тутор и, придерживая ее ладонью, быстро-быстро затянуть шнурки. Потом кто-то из врачей посоветовал включать в это время спокойную музыку. И ноги стали расслабляться легче. В санатории я носил обыкновенные ботинки. Что же касается туторов, то их мне там вообще никто никогда не одевал.
И вот настал долгожданный день концерта. Я надеялся, что Сангали выпустят из изолятора. Сказать по правде, я здорово по ней соскучился. Но утром ее в группе не оказалось. Вечером, примерно за два часа до начала концерта, мы заканчивали диктант. Ребятам, которые должны были выступать, после уроков предстояла еще одна, последняя, репетиция. Зоя Сергеевна в белом халате не спеша прохаживалась с раскрытым учебником от одного конца длинного стола к другому и диктовала нам предложения. Я, сжимая в кулаке вместе с карандашом письмо Сангали, которое мне нужно было передать Ревазу Кочарадзе, старательно выводил букву за буквой. Оставалось уже совсем немного. И вдруг кто-то потрогал меня за плечо: "Эй, Василий Батькович, пошли-ка на занятия!" Я обернулся. Сзади стояла Чурова. В руках она держала мои тутора... Ее голос не предвещал ничего хорошего.
ОДИН В КАБИНЕТЕ
Кабинет Чуровой был в самом конце коридора. Справа от двери в нем стояла массажная кушетка, рядом - небольшая шведская лестница. На полу лежал коврик. А слева почти одну треть этой маленькой комнаты занимала та самая ортопедическая доска-"Прокрустово ложе", о которой я уже упоминал.
Чурова положила меня на коврик, поскольку с кушетки я мог легко упасть, - и начала зашнуровывать мне тутора. Я сказал, что надо сперва обуть другие ботинки, иначе будет больно.
- Замолчи!!! - вдруг неизвестно почему прикрикнула на меня Галина Григорьевна, наваливаясь всей тяжестью мне на ногу. - Ты здесь не дома! Я уж как-нибудь сама разберусь, что надо, а чего не надо!
После ее окрика я сразу сник. Захотелось спать. Руки и ноги расслабились, и все стало безразлично. Я не заметил, как очутился пристегнутым к "Прокрустову ложу".
- Теперь ты будешь у меня стоять, как миленький. И столько, сколько я захочу! - сказала Чурова. Вышла из кабинета. И закрыла тяжелую дверь на ключ.
Нужно сказать о том, что в силу своей обездвиженности я рос слишком послушным. Никогда не возражал старшим. И склонен был верить чуть ли ни каждому их слову. Зачастую это приносило мне одни неприятности. Вот и сейчас, оставшись один и едва прийдя в себя от шока, я попытался найти хоть какое-то оправдание действиям Галины Григорьевны. "Наверное, - решил я, - она накричала на меня для того, чтобы мои ноги поскорей расслабились и можно было свободно одеть тутора". При этом я совершенно позабыл про ортопедические ботинки. Почему-то вспомнилась моя бабушка, которая прибинтовывала мне на кисти рук самодельные лангетки из картона и когда я морщился - пальцы выпрямлялись с трудом, - говорила мне: "Василек, это для твоего же добра. Потерпи, детка, ты же хочешь, чтобы у тебя руки были нормальные, правда?" Чурова и все вокруг тоже хотят мне добра. Значит, все в порядке. Нужно только набраться терпения. Нужно потерпеть. Ведь я же сам недавно говорил Сангали: "Потерпи, ну потерпи еще немного - и все это кончится". Сангали?! Сангали Чавчавадзе... Ее письмо... Я по-прежнему держал его в руке. Концерт... На него я сейчас уже вряд ли попаду.
По мере того, как у меня проходило состояние подавленности, мышцы на ногах снова понемногу начинали напрягаться. Тутора уже были мне малы. Они стали постепенно сползать, пока их нижние края не врезались в пяточные сухожилия. Это причиняло сильную боль. Звать кого-то было бесполезно. Дверь не пропускала ни звука. Даже если бы она была открыта - все равно - кто меня здесь услышит? Все, должно быть, уже на концерте. Я не знал, сколько прошло времени. Через окно в комнату торопливо пробирались сумерки. Ветер за окном теребил листву на старой акации. "Терпеть! - повторял я себе. - Только терпеть!" Но вот, наконец, справа и слева за стеной послышался шум - меня искали! Спустя мгновение раздался слабый скрежет отпираемого замка. Дверь распахнулась. Ко мне подбежали Эмма Дмитриевна и сестра-хозяйка Ольга Кононовна, которую я про себя назвал Ольгой Конандойлевной.
- Василь, ты живой тут?! Нет, - оставить ребенка, закрыть кабинет и уйти! Как вам это нравится?! На такое одна только Чурова способна! - воскликнула Эмма Дмитриевна.
- Да уж, а мы-то с вами что смотрели! - тихим голосом проговорила Ольга Конандойлевна. И принялась расстегивать на мне тугие ремни "Прокрустова ложа". Немного одутловатое лицо Эммы Дмитриевны покрывали веснушки. А на левой щеке Ольги Конандойлевны была большая бородавка, придававшая ее лицу добродушное выражение.
- Эмма Дмитриевна, отведите меня, пожалуйста, на концерт. Мне очень нужно там быть. Только снимите, снимите тутора! - еле вымолвил я.
- Очень нужно? Ты выступать собираешься или смотреть, как другие выступают а, Василь?
Не дожидаясь моего ответа, Эмма Дмитриевна взглянула на часы:
- Через пять минут начинается. Если будем расшнуровывать - опоздаем. Ольга Кононовна, - обратилась она к сестре-хозяйке, - не в службу, а в дружбу, давайте отнесем Василя на концерт
Они посадили меня на стул. Взяли его с двух сторон за подлокотники. И понесли на второй этаж, где, в кинозале, вот-вот должен был начаться концерт.
КОНЦЕРТ
Народу в этом колоссальном, по моим тогдашним детским представлениям, зале набралось много. Я огляделся. Большое пространство зала первые минуты внушало мне тревогу. Сколько же здесь нас таких! Ребята в странных, подчас нелепых позах, вызванных болезнью, сидели кто на рядах, кто - также, как и я, - на стульях в проходе. Одних с обеих сторон поддерживали воспитательница и медсестра. Другие не знали, куда девать свои беспрерывно дергавшиеся руки.
Сидеть в туторах мне было неудобно. А главное то, что из-за них пятки и голени продолжали болеть. Это увеличивало спастичность не только в ногах, но и во всем теле. Края туторов еще сильней врезались в сухожилия. И боль возрастала. Получался некий замкнутый круг, из-за которого я не мог по-настоящему испытать удовольствие от детского праздника. Почему, ну почему я не попросил Эмму Дмитриевну, как следует, чтобы она все-таки сняла мне эти противные тутора! Но теперь было уже поздно думать об этом. Рядом не было ни Эммы Дмитриевны, ни нашей доброй нянечки тети Тони. Они находились где-то там, в глубине зала, с ребятами, которые вообще не могли обойтись без их помощи. Неподалеку от меня сидела чужая воспитательница. Звали ее Елизавета Константиновна.
В концерте принимали участие лишь те из нас, у кого не было дефектов речи или те, кто имел возможность свободно передвигаться. Большинство ребят присутствовало на нем только в качестве зрителей.
Какие-то девочки с другого отделения пели про то, что на Марсе скоро зацветут яблони. Потом два мальчика исполнили клоунские трюки. Кто-то из ребят играл на гуслях. Кто-то декламировал стихи. Девчата в нарядных платьях, которые они сшили в санатории своими руками, водили по сцене хоровод. А наш музыкальный работник Петр Евгеньевич задорно аккомпанировал им на аккордеоне. Но вот вышла девочка-конферансье и торжественно объявила:
- А сейчас перед вами с неаполитанскими песнями выступает Реваз Кочарадзе, который приехал к нам из солнечной Грузии!
Реваз Кочарадзе появился на сцене в большом кресле на колесах. Его иссиня-черные волосы были подстрижены бобриком. А лицо было каким-то просветленным. Таких лиц я с тех пор больше ни у кого не встречал. Ясные, карие глаза сияли.
И, вот поборов боль и свою извечную робость, я прошептал:
- Елизавета Константиновна!
При этом я вовсе не надеялся, что она меня услышит или поймет, ведь говорил я не очень хорошо. Но, на мое счастье, она оглянулась.
- Что, мальчик?
- Передайте, пожалуйста, эту записку Ревазу Кочарадзе.
- Кому-кому, Ревазику? - Елизавете Константиновне пришлось вынимать письмо из моих сведенных спазмами пальцев, поскольку рука в тот момент совершенно перестала мне повиноваться. Потом Елизавета Константиновна подошла к сцене.
- Ревазик, это тебе.
Реваз Кочарадзе пробежал глазами листок и произнес, обращаясь к залу:
- Перед тем, как я спою вам песни, хочу сказать Сангали, девочке, которая написала мне это письмо, что постараюсь выполнить ее просьбу. Ты слышишь меня, Сангали Чавчавадзе?!
И когда Реваз повторил то же самое на грузинском языке, из зала донесся голос Сангали... Что она ответила, я не знаю - она говорила по-грузински. Но Сангали тоже была здесь!!! Я обрадовался. А сознание исполненного долга придало мне новые силы.
Между тем Реваз начал выступление. Первой песней была "О, мое солнце!"
Да, Реваз Кочарадзе пел как настоящий певец! Мелодия и слова были такими замечательными, что мурашки забегали у меня по спине. Я словно поднялся куда-то ввысь, над болью, над тревогой и страхом...
"Как ярко светит солнце в час заката,
Лучами алыми весь мир озаряя
И каждой травке дар свой отдавая.
Как ярко светит солнце в час заката!..
Я почувствовал, что мои ноги вдруг полностью расслабились. Боль прошла! Но это было уже не то почти безвольное расслабление, какое я ощутил в кабинете у Чуровой, пристегнутый к "Прокрустову ложу". У меня словно выросли крылья. Мне даже представилось, как будто в зал каким-то чудом проник кусочек голубого неба и моря, которое находилось так близко от нас и на которое многие из нас, к сожалению, так никогда и не смогли посмотреть. Потому что не выходили из стен санатория.
А что же Сангали? Как она?
...Я знаю солнце еще светлей.
И это солнце - свет твоих очей.
Одна ты, о, дорогая,
Одна ты солнышко мое!"
Потом Реваз пел и другие песни. Но они не сохранились у меня в памяти так, как эта.
"ОДНА ТЫ
СОЛНЫШКО МОЕ"
Концерт кончился. В зале стало шумно. Ребята загомонили. Захлопали откидные сидения. Чужие воспитательницы, нянечки и медсестры начали собирать детей по отделениям и группам. Неходячих тащили к выходу: кого на стуле, кого под руки. Я всюду искал взглядом Сангали. Ее нигде не было. Мало-помалу зал опустел. Но за мной никто не приходил. Наступила резкая тишина.
- Сангали! - крикнул я в пустоту зала больше для того, чтобы слышать свой голос. Но вдруг откуда- то издалека, с самого крайнего места второго ряда, до меня донеслось:
- Васико, я тут! - Я повернул голову. И увидел крохотную фигурку Сангали. Девочка поднялась. И медленно пошла в мою сторону - сама! Она шла боком, приставляя одну ногу к другой и хватаясь руками за стулья. Идти ей было невероятно трудно. А она все-таки шла! Вот Сангали остановилась на полпути отдохнуть. Посмотрела на меня и сказала:
- Васико, Васико! Как ты еще далеко! - Она тотчас рассмеялась, потому что это получилось в рифму. Однако дойдя таким образом до конца второго ряда, она в нерешительности замерла. Теперь ей держаться было не за что. А оставалось пройти еще несколько шагов. Глаза Сангали, казалось, заполнили половину ее лица.
- Здравствуй, Сангали! Ты молодчина, что уже так хорошо ходишь.
Сангали, как прежде, улыбнулась. Слегка расставила обе руки, а потом вперевалочку, нетвердой походкой, словно подстреленная птичка, подбежала ко мне. Только сейчас я впервые заметил, какая она тоненькая и хрупкая. Сходу уцепившись за подлокотник моего стула и с трудом переводя дыхание, Сангали спросила:
- Тебя что тоже здесь забыли, Васико?
- Да, - ответил я.
- Ой, а что это у тебя такое на ногах?
Я рассказал ей о том, что со мной приключилось.
- Это все Галина Григорьевна, - отозвалась Сангали. - Она тебя наказала за то, что ты тогда нажаловался своим папе с мамой.
А ведь верно. И как же я сам не сумел об этом догадаться. Понемногу меня стало клонить в сон. И Сангали легонько положила руку мне на плечо:
- Спи, Васико, я никуда не уйду.
Сквозь подступившую дремоту я слышал тиканье настенных часов. А, может быть, это билось сердце девочки? Сама, едва держась на ногах, она и впрямь не отходила от меня до тех пор, пока за нами, наконец, не пришли...
Мне осталось рассказать совсем немного. Я не знаю, в чем заключалась просьба Сангалико к Ревазу Кочарадзе. Но только примерно неделю спустя к нам в "Искру" приехал ее дядя Гиви Таймуразович. Высокий и стройный, весь какой-то ослепительный, он подхватил Сангали на руки и навсегда унес ее из моей жизни. А через три дня старшая медсестра и методистка по ЛФК Галина Григорьевна Чурова неожиданно для всех уволилась по собственному желанию... Вот так.
16 августа-10 декабря 1996 г.
![]() |