© М.Яковлев. Время дороги

Денёчек дали нам отдохнуть. Что называется, прийти в себя. Деньку этому чуть было не повезло: добрую половину его пришлось потратить на откровенное безделье, и только вечером, сидя под яблоней со своим потёртым блокнотом, выдавил-таки из авторучки несколько строчек, которыми остался доволен.

Потянулись однообразные душные дни, возобновилась моя ежедневная железнодорожно-прогулочная дорога к храму. Начиналась она с домашнего порога в подмосковном посёлке: я шёл к калитке, укорачиваясь от шайки рукастых яблонь, переходил шоссе и спешил по местами асфальтированной дорожке к станции, проходя вдоль возводимых с обеих сторон "крепостей", "общежитий" и "замков", причём каждый участок неизменно огораживался глухим высоким забором, и мало-помалу этот отрезок пути превращался в коридор отчуждения. А поскольку это явление принимало тотальный характер, то некогда неповторимые (каждая со своей особинкой) улочки посёлка стали представлять собой зауряднейшую коридорную систему. Глазам в таком коридоре делать нечего, взгляд выталкивается вверх, цепляясь за верхушки сосен, приникая к лужицам неба между ветвями... Потом я спускался под горку и опять поднимался, но уже по более просторной, по-настоящему дачной улице, к железнодорожному переезду, уж который год захламлённому на подходе свалкой мусора (неизбежная реакция на чуждую им среду переселенцев - "не наша земля" - и массовой бес-культуры аборигенов - "а по-фигу"). Миновав переезд, поднимался на засморканную и заплёванную платформу, со снующими собаками под ногами угрюмого народонаселения, и включался в ожидание электрички. Случались разные эпизоды... Помню двух подростков, гонявших пустую бутылку "Спрайта". После очередного тычка, бутылка вылетела с платформы, перескочив через рельсы в кусты за насыпью. Долговязый пацан в бейсболке спрыгнул с платформы вслед за игрушкой, но пока он нашёл её, пока тем же путём вернулся к платформе, кинув её приятелю, показался поезд. Долговязый предпринял несколько неудачных попыток запрыгнуть наверх: ему мешали не только слабые руки, но и смех. Их обоих разбирал характерный расхлябанный смех, а поезд уже гудел. Пожилой мужчина, не выдержав, стал было подавать ему руку, но каждый раз его предложения игнорировались... Скорый поезд пронёсся через считанные секунды после того, как самоуверенному подростку удалось-таки кое-как забросить себя на платформу. - "Ты понимаешь, что могло случиться! Ты же мог..." - вразумлял пожилой долговязого. - "А тебе-то чего, старый? Моя жизнь, а не твоя", - огорошил его пацан. - "Ты представляешь, что могло сейчас произойти!" - не унимался человек. - "Ну и что?" - добил его долговязый. Мужчина что-то ещё бормотал, обращаясь уже к другим, он никак не понимал - не срабатывало! Пацаны, толкаясь и хохоча, продолжали гонять бутылку...

Итак, я садился на поезд и ехал в Москву. Кто бы мне сказал, что такое наши электрички: с разбитыми окнами, с загаженными тамбурами, с пустяковой торговлей и бродячими музыкантами; с анекдотами, духами, бутылками; с картами, дымом, кроссвордами, драками; с глазами в слезах, словами, матерными словами; с думами и забытьём; с часами, минутами, очами, плечами, молчанием; с надеждами, криками и предчувствием? Что они такое - наши электрички?

От вокзала начинался пешеходный этап. Я шёл по своей Москве, но это была не моя Москва. Я пересекал её каждый день, скользил по её тротуарам в витринах, рекламах, дворах, и не воспринимал её - ту самую, любимую, родную, славную - матушку, "большую деревню". Передо мною красовалось воплощение не "третьего Рима", но третьего мира - нечто новое, громоздящееся с уродливыми потугами походить на Запад, по-лакейски циничное, поглотившее Москву и отнявшее имя. Я чувствовал, как перевариваются в бетонной утробе её остатки. Но едва появлялся храм - один, другой, третий... - и сама собою напрашивалась метафора: не по зубам они этому самозванцу, застряли они костями в горле, авось подавится. Минуя кварталы зданий, некогда именовавшихся домами, подходил к своему храму.

Здесь у меня своя отдушина - икона святителя Николая, в небольшом окладе, с книгой в руках... Я не знаю, как об этом сказать, но человеку необходим чей-то мудрый, просвечивающий взгляд в его душу,без этого невозможно... С этой иконы начинался и ею заканчивался рабочий день.

На складе ждали новые поступления: книги прибывают и убывают, это мне знакомо, по морскому приливу. Люди приходят, заказывают, а мы отберём и принесём. Всё просто. Так проходил день за днём. Читалось и думалось вперемешку о многом: далёком и предстоящем; вспоминались, роились в голове события и человеческие истории, да и сама история (как категория памяти) представлялась уже в виде большого и непрерывного настоящего, в котором одновременно живо всё, что было "до" и что будет "после". И проходили дни какими-то домами; домами неустроенными; домами полными гражданской тоски; домами разворованными, домами разваленными; домами, домами, домами.

Дней через десять после первой поездки меня как-то утром подозвала Андреевна и поручила готовиться к новому выезду.

"Курское направление!" День на сборы: ветер и пыль, подборка ассортимента, загрузка машины, коробки, коробки, оформление бумаг, шуточки, ценные указания - утром в путь. Утром напарник опаздывает, асфальт накаляется, набирает жар, немножко нервно... И всё-таки выезжаем. Продираемся прочь из московской печи, паримся в пробках, на светофорах, скорей, скорей на простор, но опять стоим - затор с аварией. Мы молчим, мы терпеливо издыхаем, пока не вырываемся наконец за город - на сквозную, залитую солнцем трассу...

Вот теперь нам говорится и шутится, летят первые километры, воздух бьётся в рукавах. Остановились заправиться. Мы в состоянии дороги, поэтому слегка вальяжны, прогуливаемся среди машин и палаток, впереди что-то будет, это уж пренепременно, и это главное! Впереди целое путешествие, покупаем холодный баллон минералки и пакетик с арахисом, форвертс! Миновали Подольск. Проезжаем поворот на Мелехово...

Чеховский уголок, приют его честной души и краткого гения. Гениальный врач - это спорно, зато бесспорно, что он гениальный писатель. Говорят, он смеялся над людьми, это не так. Врач не может смеяться над больными - он профессионал, ему пристало говорить людям правду и делать больно, но за всем этим, за всей его мировой тоской, за абсурдом, за всей усталой обидой, за смехом и ядом, почти всегда - наше, родовое, с "собачьими глазами", наше фирменное сострадание. Да и кто мы без него? По большому счёту?

И вышел за Чеховом смешанный лес - красавец заказник, где-то бродят в его глубинах понурые зубры. За лесом развеялась ширь - предвестница близкой Оки. Справа Серпухов, город Владимира Храброго. Был он горяч и отходчив к своим - герой Куликова, и чист перед нашей памятью, как, дай бог, всякому, облечённому властью. Что-то у меня сильно смахивает на песнь акына, этакий "полевой букет"; кто его знает, может, и был кто из предков: трясся в походной повозке по каспийской степи, а там что встречалось в пути, то и пел... А что ещё прикажете делать в дороге, не всё же дремать да потягиваться?