Литературный фонд журнала "Фома"

В творчестве Елены Александровой, как мне кажется, происходит глубокий поворот, и поворот очень важный, очень хороший.

Лично для меня первым "звоночком" прозвучали "Рисование в дождь" и особенно "Мне было неловко". Однако то были небольшие работы - а здесь законченная, серьёзная повесть - "Никчёмная находка".

Читая её, я ощутил продвижение автора в направлении, по моему, совершенно правильном: от романа "душещипательного", "love story", мелодрамы (хотя та же "Надпись на стекле" для меня несравненно выше уровня большинства т.н. "женских" романов и явственно глубже их) - к классической русской прозе, к роману-притче, где могут, наконец-то, прорваться наши великие "больные" вопросы. Не русские только, но - всехристианские (по Тертуллиану, сказавшему: "душа по природе христианка").

Этого прорыва в классику жанра многие авторы ужасно боятся. Думаю, до сих пор мы находимся под впечатлением того уродливого перекоса, который совершён был во времена "партийности" литературы и "социалистического реализма". Но мне думается, невозможно нам долго терпеть то положение нашей словесности, когда она как аппарат с клешнями и телекамерами безмысленно осматривает и обшаривает действительность, словно исследует мертвые поверхности Луны или Марса. Или когда литературу путают с гастрономией: ничего хуже нет, как подавать роман или повесть четвёртым блюдом к обеду.

И невозможно всё жевать и жевать эти наши модные современные "романы", выплёвывая их по исчезновении вкуса... В то время как проходит, день за днём, год за годом, подводя к последнему Порогу, наша неузнанная и неосмысленная нами жизнь.

Жизнь главного героя "Никчёмной находки", Николая, как раз привела его на этот неминуемый Порог. Смерть матери сделала его крайним в очереди ТУДА. Быть может, ещё и не скоро, не через год или два ему отправляться. Но всё же край виден, и от края этой "платформы" сердцу хочется отвернуться. Не из страха, не для того, чтоб забыть о неизбежности, нет. Но потому, что есть ещё время оглядеть прожитое и спросить: отчего же так непонятно-совестно душе, почему непокойна она и всё пытается найти в собственном детстве-отрочестве беду, лизнувшую не его одного, не одних только детей его, но даже и внуков?..

И вот, перед "обернувшимся" Николаем вываливается из давних лет - беда. Мелочью, никчёмной находкой, грешком. Которого оказалось достаточно, чтобы жизнь покосилась и оползать стала, подминая дорогих и близких людей - именно тех, кто особенно любил Николая, или кто был особенно любим и дорог ему самому.

Николай пытается покаяться, точнее, он делает к покаянию первый, отчаянный и чрезвычайно трудный шаг. В границах повести эта попытка выглядит неуспешной, почти что обречённой.

"Жизнь оказалась не так длинна, как мечталось когда-то, ... она уже проходит, и ... были в ней грехи, которые не отпускаются. По крайней мере, на этом свете", - так думает Николай в финале повести.

Впрочем, само это ощущение какой-то безнадёжности проистекает, как мне представляется, не из контекста, а скорее уж как результат авторского стремления к правде жизни, максимальному житейскому "реализму". Однако всё же ситуация вовсе не так безнадёжна. Мы оставляем героя в самом начале покаянного пути, и уже замечая напоследок, что Николай стал иным. Необходима огромная перемена себя ("покаяние" так и переводится с греческого: "метанойя" - "перемена себя"), чтобы признать вину свою и попытаться испросить прощения. Очень болезненное в серьёзном произнесении слово - это "простое" "ПРОСТИ"... И Николай ещё не произнёс этого слова.

Мы ещё не знаем, какие льды сдвинул первый подвИг в его растревоженной душе. Не знаем, останется ли глух к произошедшему Вовка - главная жертва давнего николаевого слова (одного только СЛОВА!!!). Не можем увидеть, что ожидает и мальчика Илюшу, страдания которого описаны Еленой так трогательно, до слёз, и так прозаически-страшно.

И, самое главное: неясно ещё, поймёт ли Николай, наконец, что хотя и не прощается ему грех, но это ещё не конец вовсе. Что, может, и не должен он быть прощён НА ЭТОМ СВЕТЕ. Да и напрасно считают, что отпущение греха способно всё исцелить. Грехи отпускаются. А вина - она-то остаётся. И оттого особенно важно - каковы ПЛОДЫ покаяния, поскольку и само покаяние бывает разное...

Тому есть и великие, древние примеры этому. Евангельские примеры. Скажем, история отречения двух Христовых апостолов – Петра и Иуды: оба они предали Спасителя, оба – раскаялись. Однако раскаяние Петра заставило его вернуться и принести покаяние, а Иуда РАСкаявшись, не ПОкаялся, а предпочёл самоубийство. В этом-то и была для Иуды величайшая и окончательная трагедия. Потому что даже и в такой катастрофической ситуации (если ты, совершив ужасный, непоправимый поступок, но имел силы хотя бы осознать, ЧТО ты сделал) возможно продолжать жить.

Мне кажется, у Иуды не хватило мужества предстать перед матерью и учениками Христа и честно всё им рассказать, просить прощения и просить от них решения своей участи. (Так и Николай постоянно мнётся перед тем, кого обидел, и никак не решается прямо просить о прощении). Это, действительно, чрезвычайно тяжело. Покаяние, признание перед свидетелем своей низости, подлости, преступления – это очень и очень мужественный поступок, на который у многих людей не хватает духу, и они готовы лгать, множить ненависть, лишь бы не говорить: «Это я виноват».

Самое первое подтверждение тому – ответы Адама и Евы Богу после того, как они вкусили с древа познания добра и зла. Вместо раскаяния Бог слышит от Адама: мол, это Ева, которую ТЫ мне дал в жёны, мне дала запретный плод, то есть, это она виновата, и Ты Сам виноват. Ева, в свою очередь, "валит" вину на одного - змея - и получается, виноват кто-то другой, но не тот, кто виноват. Человек себя полюбил больше Истины, он готов лучше Истину убить, чем признаться в своей лжи.

Помните, у Достоевского в "Братьях Карамазовых" старец Зосима рассказывал историю о покаянии убийцы? Ведь тот, уже желая покаяться, открывшись Зосиме, чуть было Зосиму же и не убил, чуть было не залил прежнюю кровь новой кровью… До такой степени нам страшно отдать себя, свою душу и тело в чужие руки!..

И я говорю об этом страхе признания и о мужестве, потому что много раз сам был трусом и лжецом. И мне очень странно слышать, когда говорят об исповеди: «Подумаешь, пошёл, сказал, что виноват»… Это всегда больно и стыдно, и трудно. Признаваться и просить прощения или наказания – это всегда больно. Недаром в Православии столько говориться о смирении как о великой добродетели. Иуда, даже раскаявшись, возможно, не смирился, не вынес мысли о таком своём унижении – и он предпочёл наложить на себя руки…

Повторю, я не могу, даже не имею права говорить об этом уверенно, Бог говорит: «Мне отмщение, и Аз воздам», так что и сейчас судить Иуду не мне, такому же ежечасному, ежедневному предателю, как и он. Но для меня одно очевидно: Иуда мог и должен был жить, и выбор был у него до последней минуты его жизни.

Так и в случае с героем Елены Александровой. Ничто ещё не потеряно для него.

Этот вопрос - куда же потянет прошлое героя "Никчёмной находки" - остаётся открытым. Но очень хочется верить, что не остановится Николай, не отчается. Хотя бы ради Илюшеньки, которого любит он так, как, быть может, в жизни своей никого не любил. Быть может, этой любовью спасётся его измученная поздним раскаяньем душа?..

 ххх

Ещё одно замечание. "Никчёмная находка" - одно из тех произведений, которые никак нельзя отнести к "женской прозе".

Вообще, в обсуждениях последнего времени женская половина авторов "Самиздата" (и слышнее других - Ирина Дедюхова) спорит против причисления своих произведений к этому литературному разряду (предполагающему кисельность и отсутствие глубокомыслия, подходящее для издания книжек карманного формата в мягком переплёте с целующейся парочкой на обложке).

Протест этот совершенно справедливый. Большинство авторов "Самиздата", которые своим творчеством доказывают возможность появления "идеального"(по определению А.Е.Баринова) романа, т.е. романа русской классической школы - это именно женщины. Они смелее и серьёзнее (хотя умеют и насмешить, и расстрогать) многих авторов мужчин. Трудно назвать "женской" энергичную, насыщенную и психологизмом, и чувством истории, и социальным подтекстом прозу Ирины Дедюховой, пусть даже пишет она о женщинах и женской доле. Вопрос - КАК пишет!..

И совсем невозможно теперь, после "Никчёмной находки", не посмотреть иначе на Елену Александрову. Главные герои её повести - именно мужчины, и никаких неточностей, психологических натяжек, малейшего ощущения фальши от того, что о мужчинах пишет автор-женщина - нет. Повесть Александровой - это вполне "мужская" проза. А может ещё - "детская" проза: детские образы "Никчёмной находки" вызывают полное доверие, они - "настоящие". Женская ли, мужская, детская - важно ли это, когда читая повесть, видишь самую "живую" жизнь? Реалистическая, русская, классическая проза - вот что важно.

И, думаю, пришла пора признать, что в нынешних условиях трудно заранее сказать, чьи имена окажутся первыми в списке лучших наших писателей - мужские или женские. Лично мне всё равно. Лишь бы литература вспомнила, наконец, пушкинское завещание, лишь бы пробуждала чувства ДОБРЫЕ. Лишь бы снова обращалась к разуму и сердцу человека, а не к тому, что находится ниже. Дай-то Бог!..

© Владимир Гурболиков
© Фома-центр, 2003

Все материалы, размещенные на данном сайте, защищены законом РФ об авторском праве. Использование фотографий, рисунков, текстов или их фрагментов без письменного согласия администраторов и авторов запрещено.